Длительное свидание

Евген Аксарин
Очень короткая повесть

«…к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь»
Экклезиаст 1:7.

Когда вышли на плац, голубизна над головой плеснула вширь, ударила в красную черепичную крышу привратки,* отпрянула, заколыхалась.

– Ур-ра! Там свобода! – Семён Ковтун, вертухай,** дурашливо заорал, наставив указательные пальцы обеих рук в сторону двух железных калиток. Они открылись. Одна за другой.

И нахлынул туман.

Неомрачённым краем сознания Иван Паскевич определил: это похоже на сомнамбулу. Антураж пустой конторы расплывался в слабом свечении окна. Из окошка в дощатой перегородке неказистое женское лицо спросило фамилию, имя-отчество. Потом рука протянула Паскевичу деньжата и две бумаги. Он расписался на одной и вернул обратно. Другая мелко дрожала перед глазами.

Вольная…

Он вышел из конторы и на крыльце остановился.

Вот кадр улицы. Весна, дома в свете. Деревья, потянувшие молодого сока, – в изумрудном…

«Люблю тебя в зелень одетой. И ветер зелен, и листья…»***

Люди. Ишь ты, люди. Разнообразные. В плащах и дем;. С авоськами и портфелями. И каждому куда-то нужно идти. И есть куда идти.

Паскевич набрал полную грудь воздуха, выдохнул и тоже пошёл. Куда глаза глядели. По асфальтированной дорожке. В город.

Но поглядывал украдкой в сторону высокого забора из красного кирпича, пока тот не окончился. За ним – хата за хатой, жильё потянулось. Человеческое.

О, курочка!.. А дальше, в глубине двора, – ещё несколько.

А вот и петушок. Крылья распростёр. Будто из древности еврейской прилетел, из жилища вблизи двора первосвященнического. На забор взлетел, заголосил. К совести воззвал.****

Вслух, тихо – Паскевич ответил:

– Ты со мной, Господи. Всё будет путём.

И туман отступил. Паскевич понял, куда ему нужно идти.

Он вышел на площадь. Лысоголовый памятник стоял на своём месте. Всё так же.

Привычно, не глядя на блёклый базальт, Паскевич свернул в гастроном.

Люди. Люди. Всегдашняя очередь. Шум, смех, словесный пинг-понг.

Могучий мужчина – лицо а ля Шварценегер – молча стоял у стойки и долго смотрел на молодую остроглазую продавщицу. А она, казалось, не обращала на него внимания – подавая взвешенные продукты покупателям, пыталась очередь исчерпать.

Мужчина всё-таки решился:

– А меня вы отпустите?

– Вас? – Продавщица засмеялась. – Вас не отпущу. Ни за какие деньги.

– Ну тогда дайте мне кусок колбасы, а то я ноги протяну от этой любви.

Паскевич отвернулся, вышел из очереди: будет ещё колбаса, и хлеб, и к хлебу.

Только не торопиться,
Только не суетиться,
Только бы не напиться
Гадости из копытца.

Как это там, в латыни?.. Ага, festina lente!***** Не забыл ещё университет, недоучка?

Свернул уже за угол, на Подгорную, и тут подошла женщина. Через десять лет.

– Извините, вы местный?
Конечно. В доску местный. Как посаженное дерево.
– Да, местный… – Паскевич видел её всю и боялся поверить в реальность вИдения. Русые волосы, туго заплетённые в длинную косу, ниспадали долу по тёмному фону пальто. Большие голубые глаза, чуть прищуренные…
– Подскажите, пожалуйста, как на автовокзал попасть.
…Фигура и осанка – сверх ожидания…
– Пойдёмте. Нам по пути.
– А не подскажете, каким автобусом добраться до Паленковиц?
Вон что! Паскевича озноб охватил.
Господи, неисповедимы пути Твои!
Не вспомнил, что надо улыбнуться, – как привык ещё в зоне, давно, в первый же год. Просто улыбнулся – щедро:
– Вот так совпадение! Оказывается, мне тоже туда надо… Если позволите… – Он взял её сумку. И они пошли. Вместе.
В виду автовокзала Паскевич спросил:
– А вам туда зачем?
– Справку в сельсовете взять. Муж соседки, покойный, там председателем был. Ей для пенсии надо.
– А где же вы живёте?
– У самого синего в мире, у Чёрного бурного моря.
– А здесь какими судьбами? За справкой, что ли, специально?
– Нет, не специально. Я у сестры гостила. В Сколе, в горах.
– Так ты... так вы отсюда родом?
– Да нет, сестра эта по Иисусу родная.
– Так вы… – Паскевич остановился, поставил сумку на тротуар. – Так ты тоже!
Глаза – в глаза. Она руку протянула. И он протянул.
– Меня Катя зовут.
– Иван. Паскевич.

Маршрутка, выписав крутую дугу, подкатила к стоянке. Как такси.

Они вошли и – у Ивана Паскевича глаза разбежались: не салон – иконостас. Приснодева. Никола Чудотворец. Великомученица Варвара. Георгий Победоносец. Пантелеймон Целитель. Андрей Первозванный…

Молча – Паскевич решил:

«Буду говорить о Тебе, Господь». – И шофёру, мужчине средних лет, уже полнеющему: – Здравствуйте. У вас тут, как в церкви: образа, образа, такие внушительные. Вы, наверно, христианин?
Шофёр усмехнулся:
– Не-а, я православный.
Паскевич и Катерина переглянулись.
– Вам куда? – Шофёр начал вовлекать их в свою тему.
– Как – куда? До Паленковиц. – Глаза Паскевича округлились. – Это разве не рейсовый автобус?
– Рейсовый, но машина моя. Если не будет людей, не поеду.
– А мы что – не люди?
– Люди, но немного… Да и машина что-то не хочет ехать.
– Что, нет бензина?
– Бензин есть. Зажигание плохое.
Иван, зэк, понял. Достал из кармана деньги. Половину отпускных.
– Вот… – протянул шофёру.

Тот взял и куда-то спрятал. Включил зажигание. Машина завелась с пол-оборота. Через минуту они были уже за городом.

Ехали по весенней парной земле, между озимей и лугов. Плыли по узкой протоке в лесу, между зелёными берегами. Взбирались по склону холма к редким облачкам в вышине.

Паскевич жадно смотрел в окно.

Нет, «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием».******

Лес, лес, прогалина, охваченный лесами холм.

«…И ветер зелен, и листья.
………………………………………………
И конь на горе лесистой…»

На горе, на горе… лесистой… в зелень одетой… По косогору вниз мальчишка бежит. К обрыву. Долго-долго… Мать – молодая, в вышиванке – гонится следом… «Іванку!..» «Ів-ва…»

Догнала. У самого обрыва. Схватила, руками обвила, в плечо лицом уткнулась. И он тоже – в её волосы, в запах любистка. Голову её рукой обнял…

Маршрутку тряхнуло на ухабине – Иван открыл глаза. Увидел.

Катерина не проснулась. Голова доверчиво улеглась у него на плече. Рука, расслабленная, – на коленях у него.

Смежая веки, подавил дрожь внутри.

Нет, это не приснилось. Это и есть свобода. Её тёплое лёгкое дыхание – в шею, внутрь. Не потревожить бы…

Свернули к Паленковицам. На просёлке опять затрясло. Дробно, непрерывно. Не дорога – мелкий бес. Катерина проснулась.

– Ой! – Убрала руку, встрепенулась, волосы поправила. – Извини, Иван.

– И не подумаю! – Улыбнулся и про себя договорил: «Благодарить надо. Тебя. И Бога – за то, что послал…» – Ты помнишь, Катя, песню: «Дорогие минуты нам Бог даровал»?********

Она помнила. Она поняла. Вся засветилась изнутри. На мгновенье. И погасила улыбку.
– Потом, не здесь, я спрошу тебя… о многом. И ты мне расскажешь, ладно?
– Думаю, надеюсь, что времени нам хватит... – Посмотрел в её теплые глаза. Они согласились.
Помолчав, она спросила:
– Ты из-за меня поехал?
– Да. – Сказал тихо, но она услышала.
Вдали, за излучиной реки, показались Паленковицы.
Те же? Такие же?

Они подошли к незнакомой улице.
Здесь он родился и вырос.
Первые шаги. Первопуток. Хаты сбросили с себя солому и гонт.********* Покрылись красной черепицей. Кое-где выросли молодые особняки, принаряженные декоративным кирпичным одеянием.

Но на повороте к сельсовету всё ещё стояла одна знакомая, выморочная. Жаловалась на старость, на сиротство – дверь, висевшая на одной петле, колеблемая ветерком, издавала жуткий тихий скрежет. Травой запустения поросло подворье.

В хате жила когда-то вдова героя войны. Бездетная. Сыновья, один за другим, ушли в армию, да там и остались, оставив мать куковать-доживать в этом ветхом родовом гнезде. Да... ревностная прихожанка была, и, видно, давно уж переселилась на погост.**********

«Ой, на цвИнтар  живучи, не наплачешся, тож мовчи».***********

Давно, в детстве, слышалось это. Поговорка такая. Или песня?

«Этот стон у нас песней зовётся…»************

Иван вздохнул, посмотрел на Катю, медленно идущую рядом. Комок тревоги подкатил к самому горлу.

Откуда? Почему?

Пронзительное ржание донеслось из-за поворота: резвый стригунок перебегал дорогу. В призакатном плеске солнца пегая масть отливала бронзой.

Иван посмотрел вслед убегающему. Там, на спуске к реке, стояла когда-то конюшня. И был день: вуйко************* Богдан подсадил небожа,************** нога вошла в стремя – и, о, – не высказать этого! – далёкие холмы качнулись легонько, и вся она, вся, в зелень одетая, объятья распахнула.

– Ещё далеко? – Катя спросила.
– Видишь вон тот дом?
– Да.
– Там теперь сельсовет.

Сель-со-вет. Дом почти не изменился. Только время, ненастное, домешало бурый оттенок в красный цвет кирпича. Да крышу кое-где подлатали новой черепицей. Да вывеска появилась над входом: знайте и помните – учреждение здесь.

Из парадной двери женщина вышла. Сделала шаг, другой. Установилась на крыльце. Серьёзная. Статная. Монументальная. Вся из себя государственная.

Паскевич не решался подступиться. Катя поставила ногу на нижнюю ступеньку.
– Вы ко мне, молодые люди? – оттуда, с возвышения.
– Может, и к вам. Скорее всего, к вам... – Катя не договорила. Выжидала.
– А в чём дело?

– Нам справка нужна. Муж соседкин, Демьянов его фамилия, был когда-то здесь председателем сельсовета. Здесь и погиб. Как говорит соседка, на боевом посту – в кабинете. А... а вы теперешний председатель?
– Я та, которая вам нужна. Я секретарь сельсовета. Краснощёкова, Людмила Петровна.
Катя обрадовалась:
– Вот и хорошо. Меня Катя зовут. А его, – в сторону Паскевича головой повела: – Иван.
– Н-да... – Людмила Петровна взглянула на Паскевича мельком. – Боюсь, молодые люди, что не совсем хорошо получается. Бумаги все за прошлые годы в архиве. А он в подвале. А подвал на замке. Ключи – у Свиридовны, уборщицы, а Свиридовна в город уехала, к сыну.Только завтра вернётся.
– Что же нам делать? – Катя поднялась на вторую ступеньку.
– Завтра я посмотрю бумаги и выпишу вам справку. Вам придётся у нас переночевать.
– У вас? А где это?
– Как – где? – Ответственный работник – секретарь слегка обиделась. – У нас тут гостиничная комната есть.
Катя и Паскевич молчали, каждый по-своему. Людмила Петровна взглядом их накрыла.
– Пойдём! – Не пригласила – бросила слово пришельцам. Просителям. Отрывисто, резко. Как вертухай. И пошла в дом, не оборачиваясь. Катя – за ней. Иван посмотрел им вслед.

Минута, исполненная десятью годами, истекала медленно-медленно. Он не двигался. Молчал, молчал. Молился. Чтобы порог переступить.

Тепеь уже не детская – надпись на двери: секретарь.
В углу как стоял, так и остался дубовый шкаф.
Его занесли, установили, чтоб не шатался, батько сказал: «Іванове й Миколине багатство тут буде. Неоц ненне – книжки».*******

Бумажной требухой полки теперь завалены. Папки. Подшивки. Журналы. И, наверное, отчёты, отчёты…

И стол у окна. Высокий, двутумбовый. Вместо двух кроватей, Мыколыной и…
– Документы у вас есть? – Вопрос оттуда, из-за стола, – секретарь спросила. И ответила сама себе: – А ладно, не надо. На вас посмотреть – сразу видно: пара.
– Нет, почему же? – Катя блестящую красную книжечку достала из сумочки. – Вот, пожалуйста.
– «Со-юз художников эс эс эс эр». – Людмила Петровна прониклась благоговением: – Нечасто гостят у нас люди искусства. – Отдавая книжицу, слегка поклонилась даже: – У меня, знаете, сынок тоже художником хочет быть. Рисует – где только может. На стенах начинал, пастиком. А нонче в альбо-омах – бурёнок, поросят. Я ему говорю: давай нарисуй голубя, лебедей. А он: нет, мама, от поросят больше пользы. Малый ишо, семь годков, а всё понима-ат…
Катя кивнула, улыбнулась. Одобрила:
– Вы знаете, я очень люблю детей, особенно художников. А если анималист – ну, который свинок рисует или овечек – просто умиляюсь. Завтра пусть ваш сын принесёт сюда рисунки – я посмотрю. Может, подскажу что-нибудь.
– Хорошо. – Людмила Петровна поднялась. – Вот вам ключ от нашего люкса – последняя дверь по коридору. А я ухожу. Вы уж извините, дверь парадного снаружи запру. На улицу можно через заднюю выходить. Пойдёмте.
Распрощались, и секретарь ушла.
Иван и Катя прошли в гостиничную.
Ничего здесь не изменилось. Паскевич стоял у порога и не мог двинуться дальше.

– Что такое, Иван? – Катин голос – как журчанье родника. – Что с тобой? Что случилось?
– Ностальгия. Ты… ты знаешь, где мы сейчас?
–Иванко, тебе нездоровится?
– Не то слово. Как можно себя чувствовать в доме, который был когда-то родным и… остался родным, но в чужие руки, в лапы чужие попал? Знаешь, где мы?.. В спальне родителей… моих родителей…
– Я не знаю, что тебе сказать… – Голос её задрожал. – Давай помолимся и послушаем, что нам Иисус скажет.

Опустились на колени. Паскевич глаза закрыл. Чтоб из комнаты уйти к своему Господу. Губы зашептали чуть слышно:
– Мой Отец, Спаситель мой, услышь меня, Господи! Удали эту боль, уйми тоску мою. Она удаляет от Тебя. И сердце мне жить не даст. Будь милостив, Господи. Дай силу прожить эти несколько часов. Здесь, но только с Тобою, с Тобою. Дай руку мне, подними меня.
И встал на ноги. И Катя встала. И тихо сказала:
– Аминь.
– Да, Господи, благодарю Тебя. – Паскевич вздохнул. Воздух зашатался – тяжесть из груди – мотыльком, лёгким, невесомым, выпорхнула – в окно вылетела, в ночь.
И – как такое могло наступить? – голод заворочался внутри. Последняя, утренняя, пайка в тюрьме весь день поддерживала и вся изжилась к вечеру. Как же теперь? Зря ты, мужик, ничего не купил в гастрономе…
– Иван…
– Да?
– Давай будем ужинать. И беседовать.
Паскевич виновато посмотрел на Катю. Она не ответила взглядом – склонилась над сумкой, выкладывала на стол сыр, колбасу, булочки, ещё какую-то аппетитную снедь.
Невольно – у Ивана вырвалось:
– Какая роскошь!
– Слава Богу! Поблагодарим Его.
Паскевич ладони сомкнул и сказал Иисусу:
– Благослови, Господь, этот твой дар. Ты посылаешь то, на что мы и не надеемся. Катя и я благодарим Тебя. За всё, Господи. Аминь.
– Аминь.
Давно забытый вкус ветчины, домашней, с дымком. Нежный сыр. Ежевичный морс… Откуда всё это? Откуда такая Катя, скажи, Господи! От Тебя?
Катя светилась покоем изнутри. Тихо-тихо. И ждала. И всё же спросила:
– Ну как?
– Как на длительном свидании.
– На каком? На длительном?
– Знаешь, я сегодня из тюрьмы вышел. Ты, может, поняла это…
– Нет. Я же тебе сказала: я о многом хочу тебя расспросить.
– Я сам расскажу. Зэкам один раз в полгода свидание дают. Длительное называется – аж на трое суток. А бывает, только на сутки, но всё равно длительное. Приезжает кто-нибудь из родственников. Понятно, что прежде других жена. Вкусную всячину привозят – сами не едят, для нас берегут…

Ко мне никто не приезжал. Родители умерли, когда я срок тянул, я у них поздний. А дом, вот этот, где мы сейчас с тобой как гости, брату завещали, а он был на Кубе, дом за бесценок продал, а потом и погиб там. Так что некому было ко мне приезжать. Но однажды я ухитрился побывать у друга на свидании. Это не так, как если к тебе самому приезжают…

Глядя на Катю, Иван отпил из стакана морсу.

– Ведь не только еду, сытную хавку,*************** жена привозит зэку…
– А… – Преодолев несознаваемое сопротивление внутри, Катя проговорила: – А жениться нельзя было?
– А кто пойдёт за такого?
– Ну… знакомые были у тебя, не сомневаюсь.
– Были, я тогда на первом курсе учился, на филфаке, и… была одна. Вроде как и не было. Меня за неё побили. Жестоко. Я упал, они стали уходить. Я вскочил, схватил камень, догнал их и самого ненавистного – в затылок!..

Потом она приходила на следствие – вызывали. А на суд не пришла – не вызвали. Теперь, если бы стал рисовать её по памяти, – не сумел бы. Земляки говорили – замуж вышла. Двое детей. Всё, как у людей...
– Иван, а ты рисуешь?
– Да, карандашом, тушью.
– По памяти? С натуры?
– И по воображению. То, чего нет перед глазами…
Катя улыбнулась:
– Но что оживает в сознании… – Спросила она или продолжила?
– И что оживляет сознание. – Иван улыбнулся. Чуть-чуть грустно: –
Иисуса – думаю о Нем постоянно – нарисовать не могу, никак не получается…
– А образ Его представляешь?
– Да, я вижу Его.
– А где Ты с Ним встретился? Впервые…
– В Евангелии. Когда оно ещё под запретом было. Один человек, верующий, оставил, когда срок отбыл…
Помолчал, потом выдохнул:
– Тех, кто чем-то похож на Иисуса, тех рисую…
Катя встала из-за стола, посмотрела на Паскевича. В глаза:
– Меня можешь нарисовать?
Молча – губы имя спели. Вылепили имя.
– Могу…

Лунный свет размыл следы кощунственной порубки.

Эскизы немногих оставшихся деревьев творили былой образ. Перед глазами сад вырастал. Тот самый, привлекающий взгляд.

Присмирел в ночи, увитый молочным свечением луны. Душу приветил. Звал к себе. Чтоб выжить. Чтоб расцвести.

«Ничего я не могу. – Паскевич сжал зубы, чтоб не завыть. – Не хозяин я здесь. Прости…»

Отвернулся, ушёл в дом.

Катя спала. Одеяло едва прикрывало ноги. Свет ночника – тёплый, непрестанный – обливал её, купал. Иван склонился над ней, коснулся рукой плеча.

Она пробудилась, мягко отвела его руку:
– Не надо. Не надо брать то, что на поверхности. – Смотрела с такой лаской, что Иван поперхнулся, закашлялся. Потом проглотил лёгкую досаду, спросил:
– Ты будешь моей, Катя? Я люблю тебя. Я люблю тебя уже десять лет. Десять лет я видел тебя такую, как теперь.
– Как же это, Иван, – не видя меня, никогда, и – видел?
– По воображению. Но теперь благодарю Отца за то, что натура превосходит воображение.
– Знаешь, смотрела на твой рисунок…
– И что?
– Неужели я такая?..
– Какая?
– Ну… небесная.
- Такой я тебя вижу.
– Минуту назад ты видел меня другой.
Иван опустил голову, глаза – долу.
Катя зашептала, громко-громко:
– Иванко, я тоже тебя люблю. Но давай попросим у Отца благословения. В церкви.
– Конечно, Катруся. Ведь Иисус говорит нам с тобой: «без Меня не можете делать ничего» (Ин 15:5). Ты извини меня за минутную слабость.
– А с Ним, с Иисусом… будет то, что нам и не снилось, правда, Иванко?
– Да, Катя, да! Мне уже за тридцать, уже детей пора иметь…
– Всё будет, Иванко, и дети. Если Бог пошлёт.
– Хлопчика? Я хочу хлопчика.
Катя засмеялась:
– Даст хлопчика – будет хлопчик.
– Вихрастый?
– Такой, как ты! Вихрастый, конечно. Темноволосый.
Паскевич помрачнел:
– И… И где же это всё будет? Здесь места нет нам. Только эта ночь – наша.
– Не печалься, Иванко. У меня есть дом. У самого моря. Папа с мамой оставили. Папа очень любил её. Она, когда меня рожала, умерла. А папе без неё в Киеве не жилось, он оставил профессуру, и мы переехали в Крым, и стали жить: папа, бабушка и я, и когда бабушка умерла от старости – мне тогда было двадцать лет, – папа умер от инфаркта и тоски, он ещё нестарый был, пятьдесят восемь лет.
– Родная ты моя! – Паскевич раскинул руки.
– Подожди, Иван. Подожди. Ты не всё ещё знаешь. Я люблю тебя и поэтому надо сказать всё. Я была замужем.
– Да? И что? Где он?
– Он... Он был. Он был красавец мужчина. Породистый. Он карьеру сделал. За внучку министра отдал себя – взамен за карьеру – при живой жене. Развод уже потом оформил, три года назад, когда моя последняя выставка, мягко говоря, не имела успеха... И с того времени – никого у меня.
– До нынешнего дня. – Иван присел на кровать. Рядом с Катей. Обнял, легонько, осторожно. – Я люблю тебя. Бог видит и знает это. Ты моя.
– Да. – Она сняла руку с плеча, положила на его ладонь свою. – Ты знаешь это, Господи. Потому что мы Твои дети…
За окном, в глухой ночи, запели первые петухи.

…Точно, лязг железа. Засов гремит. Вертухай барак отпирает.
– Вставай, Иванко… – Катина рука на плече. – Нам пора.
– Да?! – Паскевич вскочил.
Нет, это не барак. Это та же спальня. Родительская – в прошлом.
Гостиничная теперь комната, в сельсовете. Поскорей отсюда!..
Они зашли в секретарскую. Людмила Петровна поднялась навстречу:
– Доброе утро. Справку я уж выписала вам.
– Хорошо, спасибо. – Катя слегка поклонилась. – Не знаю, как благодарить вас… А где же ваш сын? Где рисунки?
– Он сделал из них кораблики. Я уже художник, говорит, а теперь буду моряком.
– Ну что ж… – Катя усмехнулась. – Счастливого плаванья! Семь футов под килем! А мы будем прощаться с вами.
– А вы у нас не погостите ещё? – Людмила Петровна посмотрела в окно. – У нас тут чудесные места есть.
– Да нет, хватит, нагостились. – Паскевич прокашлялся. – Нам пора.
Чуть не обмолвился: пора на выход. Как после длительного свидания.

На улице, как только вышли из дома, голубизна с высоты резкой болью в глаза врезалась. Где-то совсем недалеко запоздало заорал петух.

Пыльная улица, со вчерашнего дня узнаваемая, вела прямо в город. Обратно.
Паскевич шёл медленно, опустив голову. Катя молчала.
Маршрутка уже стояла на остановке. Ожидала.
Вошли. Уселись.
Свирепым рычаньем двигатель заглушил галдёж окружающих. Тронулись, поехали.
Паскевич не смотрел в окно, сомкнул веки. Катя прижалась к нему. Зернышко, запавшее ночью в душу, проклюнулось, проросло, цвет пустило.
– Ой, Иванко, мне так тревожно, не знаю – почему. – И в ухо: – Не надо было нам ТАК. Мне не надо было ТАК… ночью. Хороший ты мой…
Руку – ей на плечо, к себе эту душу!..
– Успокойся, моя славная. С нами Бог.
Но трясло, трясло – почти до самого города. Старый мотор захлёбывался, кашлял, но работал, до конечной дотащил без остановок.

Скамья у входа в автовокзал была пуста. Иван поставил сумку, посмотрел на Катю:
– Я отлучусь...
– Иванко! Вовращайся поскорее...
– Вернусь!.. – Уже издали. Удаляясь...
Какое богатство развернулось на этом рыночке! Стихийный, а сколько всего тут! Нежная брынза. Творог с прожелтью масла. Зелень...
И тюльпаны. У человека несомненно восточной наружности. Яркие, зовущие.
– Мне три.
– Жёлтые?
– Вот эти. Красные.
– Десят рублей.
– Вот, возьмите, пожалуйста.

Восточная наружность благодарно поклонилась. Умеют же люди быть обходительными! Когда это нужно.

Нужно... Ещё огурчиков нужно. И ещё...

– Ой, що ж це д ється! – Тётка рядом, чуть слева, завопила отчаянно: – Украли! От т льки були, от зараз були грош  –   нема вже! Люди, людоньки!..****************

Базар в одно мгновение объединился общим любопытством. Внимание сотен глаз сосредоточилось на площадной мистерии, непридуманной и нежеланной для Паскевича. Он подался в сторону.

Но в следующее мгновение возник откуда-то цветной.***************** Будто из-под земли. Будто в скверной пьесе. Но – не вымысел, не призрак. Наяву.

– Стой! – За руку сзватил. – Я давно за тобой наблюдаю, парень. Пойдём. – И притихшей тётке: – Вас, гражданка, тоже попрошу пройти за мной.

Пошли, так пошли. На другую сторону улицы. По брусчатке, выложенной веером, гладко отшлифованной.

Да, Господи, пророку Ионе не удалось. А теперь, в эту минуту, может быть, удастся?

Иван резко дёрнул на себя мента, вывернулся из-под него и к браме побежал – близкой, открытой.

Мелькнула сбоку тень какая-то. Тюльпаны на тротуар упали, лепестки рассыпались. Сознание взрыв потряс, ослепил.

Глухие удары из потусторонней жизни чёрными пятнами расплылись по лазоревому плёсу морской лагуны. В воде тонул мальчишка. Тёмные, замытые водой волосёнки. Ручки, машущие к берегу...

И вдруг явилась Катенька, Катруся. С рисунка, с экспромта. В воду бросилась. И вода затопила всё-всё.

...Окатила холодом. Переменила. Промыла и открыла глаза. Заставила посмотреть:
на потолок, подёрнутый копотью, и на лампочку в углу, за решёткой,
на дымный свет,
на окошко в двери, шестиугольное.

Да, чрево кита. Но другое. И Ниневия другая ожидает. Другого пророка.

И себя оглядел. Заставил подняться с цементного пола, сел на грубую плаху лавки.

«Господи, мы попались. Мы вернулись, Господи. По Твоей воле... Господи, Господи, а Катя? Где она? Ведь и адреса нет. Думали, отправляемся в гнездо уютное, домой...»

«Спокойно, Иван. Ты вошёл в покой Божий. Не заботься ни о чём. Я Сам обо всём позабочусь».

Неожиданный скрип царапнулкожу – открылась дверь.

Цветной, уже другой – кряжистый, державный – нарисовался в проёме. Грассируя баритоном, пригласил:
– Пожалуйте к барьеру, сэр. В дежурку.
За ограждением, на возвышении, ответственный лейтенант вылавливал криминал из разложенных на столе бумаг.
– Паскевич Иван Андреевич. – Не отрывая глаз от стола: – Освободился из колонии усиленного режима. Когда? Ах, вчера. – Орлиным оком в Ивана впился: – Недолго музыка играла...
Вертухай – за спиной, наготове – угодливо-подобострастно поддакнул-подпел:
– Недолго фрайер танцевал!
– Я знаю вашу песню, Иван Андреевич, – ты, конечно, ни в чём не виноват! – Лейтенант улыбнулся. Приветливо, сладко. – И тем не менее – будешь сидеть. По статье сто сорок, части второй. За карманную кражу. Гражданка Прищепа, у которой ты украл кошелёк, показала, что в нём было восемьдесят пять рублей. Столько же обнаружено у тебя в кармане. В одном. А в другом – какая-то мелочь. За эти восемьдесят пять рубликов заплатишь пятью годами.
– Пять лет – не вечность, гражданин начальник. – И беззвучно – Иисусу: – Вечность, Господи, – с Тобой...»
– Ясное дело. Тебе не привыкать. Лейтенант опять заглянул в бумаги. – А, так ты ещё и местный!
- Да, гражданин начальник. Из мест лишения свободы.
– Туда же и отправишься. – И вертухаю: – Уведи его.
– Одну минуту, гражданин начальник!
– Что такое?
– Мы, наверное, больше не увидимся. Я хочу вам сказать: Иисус любит вас, мой Иисус.
– И что с того?
– Вы познакомьтесь ближе с Ним – и поймёте.
– Да? Ты правду говоришь? Но тебе же нельзя верить.
– Мне – не надо. Вы посмотрИте – как в Евангелии. Внимательно, без предубеждения, тогда, я надеюсь, поверите.
– Пойдём. – Тяжесть легла Ивану на плечо.
Они пошли по длинному коридору, милиционер и Паскевич – перед ним, не впереди.

=====
* строение при входе в зону, куда помещают вновь прибывший зэков.
** надсмотрщик (арго).
*** Ф. Г. Лорка. Сомнамбулический романс.
**** См.: Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 57 – 75.
***** спеши медленно (лат.)
****** Экклезиаст, гл.1, ст.8.
******** Песнь возрождения, М., 1999, №679.
********* дранку (укр.)
********** здесь: кладбище возле храма.
*********** Ой, живя на погосте, не наплачешься, значит – молчи (укр.). В.И. Даль приводит российское соответствие єтой поговорки (песни?): «На погосте живучи, над покойниками не наголосишься».
************ Н.А. Некрасов. Размышления у парадного подъезда.
************* дядя со стороны матери, брат матери (укр.)
************** племянника (укр.)
*************** еду (арго).
**************** Ой, что ж это творится! Украли! Вот только были, вот сейчас были деньги – и нет уже! Люди, люди!.. (укр.)
***************** милиционер, но не в зоне, а на свободе – так называемой (арго).

© Copyright: Евген Аксарин, 2008
Свидетельство о публикации №2807100318